И если бы мне подарили слово, я бы подарил его тебе.(с)
Ты считаешь месяцы зимы ей е в трубку, там звучат чужие голоса, твоё сердце бьётся так медленно, что даже кожа ладоней не верит ему. Ты говоришь привет обезболивающим, ноющим суставам, не ходящим ногам, голым коленям, тебе снится отец и совсем другое время года. А потом ты читаешь ей Уайльда вслух, но у нее там чужие голоса, чужие слова и, чтобы ответить, ты должен снова стать железным, сильным, прямым, выставить руку вперёд, объяснять на пальцах. А тебя руки дрожат от сквозняка, да и молоко кончается. У кого-то цветы растут из лопаток, трава к весне уже прорезает кожу, у кого-то февраль в венах : КФМ, - говоришь ты ей, ты глухо смеешься в рукав толстовки: это так грустно и пошло, что ключицы щемит. У кого-то глаза открыты, и не дрожат коленки, они раскрывают руки и обнимают ее крепко-крепко.. а ты касаешься ее и тебя пробивает холодный пот : несколько месяцев решался ее поцеловать, отказывался, бежал, трогал ее, закусывал губу, слушал, слушал, слушал. А потом ты ловишь её взгляд, касаешься её губ, и мир исчезает за твоими закрытыми веками, короткими ресницами, обнявшими тебя руками.  Ты не знаешь зачем она говорит о них, о нём, о ней. Ты смеешься всё громче, и скаждым нервным вдохом всё больше воспоминаний опускается в твои ладони, покрывает их смытым алым, вливается внутрь каждым твоим : "она сказала, что обожала тебя", "он спрашивал о тебе". А ты не пишешь, не пишешь, не пишешь, и они тебе не снятся. В какой-то момент воздух прорывает эолова арфа, и ты понимаешь : если не сейчас, то никогда. Тебе становится страшно и больно, тебя сжимает в тиски, ты, касавшийся ее столь много раз, забываешь всё, кроме того, что "никогда - самое страшное слово", и теряешь контроль. И тут приходит оно, горькое неровное острое лезвие понимания неправильности выбора, раскраивает грудную клетку и выпускает всю твою немецкую кровь, бурлящую в венах, чуть не выплёскивающуюся из гортани. И оно подбирается, тянет свои руки-лезвия, смеётся лениво и властно. Оно-то точно знает, что твои губы не способны на меру, твои руки, раз изведав, не отпускают. А потому оно посмеивается, пока ты нервно куришь, хохочет, когда тело твоё покрывается потом среди ветров, когда рвётся твоё дыхание. Что бы ты  ни говорил ей, что бы ни думал, оно уже знает, что ты сделал непоправимый шаг. Но кровь у тебя горяча, а тело так долго было в узде, что в тебе не то, что красные адовы лилии, но безумные маки, и они склоняются под ветром, ропщут, сплетаются, и сердце твоё заходится в бешеном ритме, и пульсирует жилка на шее. И в какой-то момент ты видишь её всю, смотрящую в сторону, закусившую губу, и не выдерживаешь, ругаешься матом на себя и весь мир, но берешь её за подбородок, подаешься вперёд, и не остаётся ничего, кроме её закрытых глаз. А потом ты, как герой плохого кино, чуть обнимаю ее и выхожу в коридор. И смотрю на нее, надевшую странное выражение лица, через собственные чёрные ресницы, застёгиваешь молнии, закутываю шарфы и целую ее на прощание, улыбаешься, чувствуя, как она встаёт на мысочки. И тут выдаешь своё эгоистичное : «Смейся, пока я не передумал» и сбеганешь вниз. И, конечно, оно приходит. Это горькое неровное острое лезвие понимания неправильности сделанного выбора между рукой у пропасти и ступеньками в её глубину. Аккуратно открываешь замок, чуть надавив на дверь открываешь ее. Тихо снимаешь обувь и проходишь в спальню, посмотрев на медленно идущие вперед стрелки часов. Ты заходишь в спальню и видишь её - спящую. спи. спи. - Оли, - в пол голоса произносишь ты, склонившись над ее лицом, подтягиваешь бархатное одеяло, укрыв Оли до шеи, она - твоя надежда. Надежда твоя легка. Кудри её – каштановые, пролегающий между нёбом и пылкой гортанью, разрывающего сплетение из фраз и прочих сплетений, разрушающего рта каждого и любого темень.  Легка, словно ветер на левом плече, легка, словно взмах ресницами в пустоте, легка и легко имя её на вкус – ты его языком ласкаешь и не боишься. Легка, касается зажатых губ, легка, рукой толкает, манит тебя вперёд, ты не отвернешься, не сомкнешься, с пути не собьешься –она светится вдалеке и так прекрасна, что ты, как безумный, маешься. - Милая, спокойной ночи, - еще тише, почти шепчешь ты. Слова застывают в воздухе, не коснувшись ее ушей, только шевеляться медленно губы, и тишина, подхватив тебя под локоть, тянет дальше, куда-то, где взмахнув кистью, раскрасив небо алым, потухает солнце, оставив за собой оранжево-бежевую полосу на тающем льду. И распрямляют крылья птицы, и ресницы касаются её, пока не сплетутся воедино, не скроют тебя от всего. На твоем сердце спокойно, касаешься губами губ её и улыбаешься уголками губ облокотившись локтями о постель. Ты внимательно наблюдаешь за Оливией и видишь смыкающиеся алые губы в улыбке, - Радость моя не спит, оказывается, вам, мисс Палермо снова десять? - широко улыбаясь спрашиваешь ты и сняв пиджак протягиваешь, - Я вас немного подвину, мадам, - подхватываешь руками Оливию, чем вызываешь улыбку на ее лице, садишься на кровать и сажаешь Оливию к себе на колени, - Радость моя, не звонила, не писала, была чем-то занята? - делаешь небольшую паузу смотря на Оливию, - Как прошел день? - снова улыбка. Назови это максимализмом, идиотизмом, но знаешь, правда рок ваш в том, что вы за все брались, беретесь так серьезно. так на чистовик и без помарок, что гордость и упрямство не дают, ни отвернуться от летящих в лицо осколков, ни отступиться от прямой дороги в бездну, ни снять трубку или лишний раз набрать знакомый номер. Сказать слова, давно отполированные повтором про себя до зеркального блеска. Записывая даже это, друг друга, в контексте отклонения от курса. Чтобы внутри все прежде порвалось и прооралось матом. И никак не раньше. вот он, ваш вкус жизни. Засохшим железом на губах, на стиснутых зубах. Стоило, оно стоило того, чтобы пройти все семь кругов ради того чтобы понять, какой ты сделал выбор сам. И ты идешь к той цели уже налегке. Не жалея ни единой проклятой секунды. Как возвращаются домой, что бы это ни значило. Ты в сотый раз выбрал. неизменно. Оливию.

"Потому что во мне завтра был лёд, а вчера будет снег."

Она пишет в 12 : "Мне придётся неделю прятать шею", она пишет в 8 : "Снег идёт стеной", она звонит короткими сброшенными в три ночи - в какой-то момент ты выключаешь телефон, закрываешь глаза и остаешься один на один с бесконечной белизной потолка, проникающей сквозь нежную кожу век, сквозь черноту зрачка, сквозь все кости и сухожилия: куда-то вглубь, но, кажется, совсем не в твою левую ключицу и уж, конечно, не в самое сердце. Нет, хорошая, нет, она проникает сквозь тебя всего и выплёскивается через рваную рану прежних слов, прежних взглядов, прежних прикосновений и расставаний. Нет, милая, нет, эта белизна, нежным покрывалом овившись вокруг твоих костлявых стоп, привязывает тебя к земле, держит крепко, смотрит лениво - как ты можешь отказать ей, хорошая моя, как можешь не коснуться её рукой, не про ласкать взглядом, не окинуться ею, словно холодной морской водой, не окутаться в лёгкость её, нежную, пронзительную, бесконечно трепетную. Как ты можешь? Слушай, тёплая моя, это Фимбульветр, милая, зима Фимбульветр, всё её тепло, её движение руки, поворот головы, вскрик при падении, каштановый локон - она укроет всё, а ты.. простишь её. Слушай, слушай, не закрывайся ладонями, не прячься обидами, не беги взглядом своим растерянным, слушай, ты же простишь её, ты же зароешься в нежные её края, дрожь твоя пропадёт, и всё, что скажешь ты ей, трёхгодичной, бесконечной : "Ещё". Слушай, слушай же, ты исчезаешь ногами в снегу, в какой-то миг теряются запястья и щиколотки, теряются ключицы, взгляды : всё сливается, и ты смотришь на неё прекрасную, страшную, вечную, и сердце твоё заходится, душа твоя рвётся и сыплется алым.. Но ей всё равно, хорошая, она всё ждёт когда Фенрир поглотит солнце, ей нет дела до тех, кто извёлся ненавистью и холодом, ей нет дела до мёртвых, тем паче до живых. Она играет сквозняком и побеждает кавалерией холодных осколков. Она пишут в 9, она пишет в 2, она приходит к шести, ты смотришь на неё и никак не можешь решить : живые ли позавидовали мёртвым? И ты смотришь на нее, целуешь, улыбаешься, удивляешься красоте её. - Оо, - протягиваешь ты, - Уже тогда, в свои пятнадцать лет, ты знала что станешь одной из ведущих икон стиля, - и ты наблюдаешь за столь дорогой, столь приятной и располагающей к себе улыбке, смех звонкий, - Смейся и улыбайся всегда, - грозишь ей указательным пальцем не сдерживая улыбки. Ты пытаешься держать серьезный вид, но как это сделать, когда перед тобой сидит твой плюшевый медвежонок, который театрально потирает левый глаз, который сводит с ума своими ямочками на щеках? Извиняется, значит не хочет ругаться, - Я привык к тому, что ты всегда занята, ты в Милане, я в Америке, все в порядке, - короткая пауза, - но наши чувства были подвергнуты миллионам миль расстояния, что мы все переживем вместе, - аккуратно проводишь ладонью по шее Оливии, ощущая нежные руки на своей шее, поворачиваешь голову и сухими губами целуешь любимую в локоть, продолжая ее слушать, - Хоть и мой график непредсказуем, ты правильно сделала что не дала ответ, конечно, мы с тобой посетим открытие бутика, но я хотел поговорить с тобой и о другой теме, - прищурив глаза начинаешь говорить, - Я хотел съездить с тобой в Германию, - снова короткая пауза, - На знакомство с моими родителями, - и вся твоя немецкая кровь стремится выплеснуть из гортани, - Я был бы рад такому повороту событий, - тихо произносишь ты, - теплая ладонь, крепкое объятие, она знает, что для нее твои объятия всегда будут разомкнутыми. Слушаешь Оливию, и, поддавшись игривому настроению, шутливо-мечтательно прикрываешь глаза, - Милая, все девушки мира мечтают хотя бы раз побывать в Милане, а ты бываешь там несколько раз в месяц, - миролюбиво говоришь, - Я был на схемках Dsquared2, осень/зима, а всю вторую часть дня стоял в пробках, - делаешь глубокий вздох, и ты слышишь то, чему уши твои не верят, - Я не верю своим глазам, радость моя, а как же диета? - игриво поднимаешь брови, отчего на лбу появляются глубокие морщины, - Да, мисс Палермо, может займемся чем-нибудь поинтереснее? - смеешься, - Оливия, - еле слышным, то ли испуганным, то ли молящим выдохом дорогое имя… И бледный луч луны стыдливо отступает, а темнота скрывает своим покровом их невесомый, совсем невинно-робкий поцелуй… Мягкое, нежное прикосновение твоих холодных губ заставляет тебя, забывая реальность, перестать дышать. Остановиться. Прервать это тягуче-восхитительное мгновение со сладким вкусом губ ее… Губ, не знавших прежде чужих поцелуев. Таких мягких, боязливо, но послушно приоткрывающихся в ответ. Ни один смертный прежде не вызывал таких чувств и такой жажды владеть этим телом и душой. Ты в принципе был безразличен к желаниям и не испытывал их к кому-либо с такой силой, что разум отказывался подчиняться. Привыкший жить в отчуждении, скрывать свои чувства и никому не доверять, ты открыл своё сердце только этому созданию, поверив в глупую мечту о взаимности. Но сейчас, когда твои пальцами ощущали бархат нежной кожи, губы чувствовали лишающую разума мягкость и покорность невинных губ, а твое собственное тело уже изнывало запретной истомой желания. Жарко. Душно. Её поцелуи нежны, её прикосновения – осторожны…Твои длинные пальцы  перебирают шелковистые волосы, гоня по телу стайки мурашек. Отстраняешься, оставив на шее любимой последний поцелуй, аккуратно, будто фарфоровую, берешь Оливию на руки, и как маленькую несешь ее на кухню, проходите, садитесь, а ты, по-актерски, говоришь, - Мне, зеленый чай, - нелепый официоз.

"Нахлебались беды", да, сполна, по самое горло, так что лезло назад, через надрывы кожи, через всякие шрамы, чрез ало треснувшие горечью губы. С любовью мешалось. да, так что сердце рвало, насквозь и мимо било болью, чужими именами, что стали далеки, что просыпаются в тебе лишь на рассвете, когда печати сна слетают с глаз, и размыкаются в беззвучном крике губы. Ты забивал их всех так глубоко, чтоб не одно из них не ранило тебя, забылись чтобы так, что никогда не выкрикнуть, и не сказать бы в суе. Но чем же, чем же их загнать так глубоко, в себя так глубоко, покрыть же чем, какой прекрасной тканью, чтоб нежность не рвалась из памяти отчаянья? И все равно, в душащей тьме ночной, они крадутся все к твоим суставам, сжимают горло крепкой своей тенью, своими пальцами, что помнят запах кожи, и шёпотом своим ласкают твои уши, пока не сбросишь кожу и не сменишь. Сто двадцать тысяч раз, а если не поможет, не побежишь по улицам пока не соберёшь вокруг себе бродячие, ночные эти стаи, озлобленных, на смерть запуганных собак. И всё равно, в душащей тьме ночной, ты не спасёшься, повторяя снова строчки, строчки, из писем ли, из разговоров, споров, пока луч света не настигнет в гонке, закрыв все выходы, все входы. И не прильнёшь к окну, так светел новый день, и хочется содрать с себя воспоминания и раскрошить по ветру, снова, снова, снова, но почему же крепче только вяжешь их к себе, так чтоб стальною цепью, чтоб никогда не показать другому? А может быть, за пеленой белеющих листов, поломанных твоих карандашей осталось что-то, что в сотню раз светлее и сильней? Лунный серп, словно бритва прошёлся по небесам, распластав их пронзительную, мрачную синеву, разрезал её своим неглубоким светом, своей, будто фонарной, глухой ко всему желтизной, скрутил сердце под рёбрами, будто забрал с собой. Она пробралась, тонкая и юная, через тонкие ветви кустов и застыла, словно запутавшись, среди пальцев деревьев, окружила себя почками, редкими взглядами, томными вздохами уставшей гитары. Она, словно принцесса поднебесной, властительница всего, что укрылось ночною мглой, посмотрела на вас тихо, отводя ненадолго взгляд, появлялась снова, так, что хотелось бежать назад, прикоснуться к ней рукой, хотя бы частичкой, хоть обнять взглядом, срисовать парой строк, парой слов, оставив хоть немного себе, так, чтоб спустилась её теплота, проникла сквозь кожу, сквозь вены, суставы, пробралась внутрь тебя. И ты словно счастливый, такой же юный и даже, как будто, пьяный, опьяненный её красотой, её далёкой, недостижимой, столь взгляду пряной, рисовал её кончиком пальца на холодной ладони, словно можно её укрыть под тонкой тканью гортани, под белой тканью рубашек, вколоть в сердце, заставить его остаться. Кажется, что духота летней ночи стала осязаемой, а прикосновения теплых пальцев – обжигают… Разум отказывается верить, но тело пылает, плавится под подушечками пальцев, что бесстыдно и не спеша изучают её тело, скользят по шее, выпирающим косточкам ключиц, по груди.  Легкий холод пальцев будто течёт вместе с их прикосновениями ниже, разливается по вздрагивающему животу. Поцелуй разрывается также внезапно, как и начался, и припухшие губы безмолвно раскрываются, хватая воздух.  Твои губы припадают к пульсирующей венке на шее, а пальцы заставляют дрожать, лаская её так, как никто прежде… Ощущаешь нежные губы на своих, отзывающаяяся на ласку. - Женщину, - театрально говоришь ты, - Нужно носить на руках, - легкая улыбка, ты останавливаешься придерживая Оливию, и выслушав ее отвечаешь, - Милая, ты будешь легка даже после приема еды, - расплываешься в широкой улыбке. Ты и Оливия оказываетесь на кухне, она, по-кошачьи вскакивая с твоих колен, прищуривает карие, почти черные, как агаты, глаза, и тебе не остается ничего делать, кроме как наблюдать за Палермо. - Да, Оливия, - выдыхаешь ты внимательно слушая, - Конечно Оливия, я бы никогда не стал шутить с тобой на такую тему, мои родители не тираны, милая, - встаешь со стула и подойдя к Оливии прикасаешься подушечками пальцев до ее плеч и слегка приобняв добавляешь, - Мы с тобой встречаемся пять лет, и кроме как о том что я говорю матери что мне с тобой хорошо, легко и прочее, Оливия, - делаешь глубокий вдох, - Маме не приятно что ты так принибрежительно относишься к отношениям, раз ты не хочешь знакомиться с родителями, - убираешь руку с её плеч, - Ты же не будешь знакомиться с моими родителями на свадьбе? - вопросительно подняв брови восклицаешь ты и садишься на стул. Кружка ароматного чая оказывается у тебя перед носом, и поднеся кружку к обсохшим от разговора губам делаешь глоток чая. Перебиваешь Оливию не дослушав ее вопрос, - Мне не приятно то, как ты реагируешь на мое предложение о знакомстве с родителями. И я хочу, чтобы впредь я такой реакции от тебя не видел, - с озлобленностью говоришь, - В следующем месяце, - кидаешь фразу, - Если тебе не понравится Германия, точно так же как и мои родители, то на несколько дней, - греешь руки о чай, - Оставишь здесь домработницу, возьмешь с собой собаку и сделаешь все свои дела, - улыбка. Ты можешь наблюдать как твое собственное выражение лица меняется, лишь от одной фразы, которую твоя девушка произнесла с улыбкой, - Да, конечно съездим, отдохнем, - смотришь на Оли улыбаясь и чуть прищурив глаза, - Йоханесс покажет тебе всё, - расплываешься в приятной улыбке.